Киевлянка Ирина ХОРОШУНОВА в дневнике 1942-1943 годoв: «Нигде, наверное, не гибнут так люди из-за предательства, как в Киеве»

«Всех русских перевели в концлагерь. Евреев если переведут, им конец»

13 декабря 1942 года, воскресенье.

Из-за своей болезни я попала в ужасное положение. Температура не падает, а увеличивается. Уже точно известно, что это легкие. А они, как известно, требуют питания.

Таня плачет все время, потому что я ничего не хочу брать у них, то есть у Степана. Хотя он своими поступками уже доказал, что чем может помогает нашим людям, я все еще никак не могу смириться с его работой в полиции.

«Он там работает на наших», — все время повторяет Таня. И мне очень тяжело, что я не верю ей. И никак не могу себя переломить. А ведь я еще весной сказала N, что Степан — наш человек. Мне кажется, что я поверила бы, если бы уже сейчас знала, что же требуется от нас. И еще так тяжело мне, что среди тех, кто приходит к Степану, такие люди, как семья спекулянток, трех сестер, торгующих кониной и самогонкой. Очевидно, я не права.

Сегодня снова приходили заключенные — еврей и русский. Тот русский, что приходил в прошлый раз, убежал. Он — москвич, участник футбольной команды. Куда убежал, не знают. А евреи не могут уйти, потому что у них нет ни одного документа. Вчера их вдруг не выпустили из камер на работу. Они решили, что уже конец. Всех русских перевели в концлагерь. Евреев если переведут, тогда им конец. Они готовы к тому, что как только они будут под­вергаться переводу в лагерь, они уйдут. Без документов, куда глаза глядят. Другого выхода нет. Степан должен их предупредить. И снова они говорили о том, как им хочется жить. Какое ужасное время.

23 декабря 1942 года, среда.

Вчера сообщение немцев об отходе на заранее приготовленные позиции в колене Дона было и в газетах. Вчера же по радио передали сообщение об окончании боев в районе Торопца. Там будто бы погибло 20 тысяч красноармейцев, убитыми и пленными, и какая-то есть цифра взятого вооружения. Но сообщалось об этом как-то вскользь, совсем не так торжественно, как это обычно сообщают немцы. Словно нужно что-нибудь сказать, а то подумают, что у немцев нет больше успехов.

Больше всех кричит Гитлер, называя всех поджигателями войны, словно не он является истинным поджигателем и виновником нынешней страшной бойни. Крики эти — гадость, но симптом, очевидно, хороший.

Если в прошлом году то, что говорил Гитлер, доносилось до нас очень слабо сквозь немые ужасы окружающего, то теперь он столько говорит, что невозможно не слышать. Его лающий крик проникает всюду. Он говорит, говорит все для подъема духа немецкой армии. А нам это кажется признаком их поражения. Без конца посещают друг друга Гитлер, Чиано, Дуче, немецкие, итальянские, японские послы, без конца посылают друг другу приветствия. И все это носит характер «чрезвычайной сердечности», как сообщает пресса.

Многие немцы начинают уже понимать чудовищную авантюру, в которую втянул их Гитлер, задуривший им головы блицкригами и убедивший их в том, что они наместники Бога на земле. Но мы тому свидетели, что многие из этих фрицев, гансов, эрихов, в большинстве своем проклинают войну и собственного фюрера, умирая на наших землях. И все чаще и чаще можно услышать от рядовых немецких солдат горькие слова:

— Зачем мы пришли сюда? Зачем мы воюем с вами?

В эти последние дни настроение словно вырастает от известий о партизанах.

24 декабря 1942 года, четверг.

Сегодня передали по радио, что немцы «согласно ранее намеченному плану отошли на ранее приготовленные позиции». В колене Дона. А на всех прочих фронтах отражены многочисленные атаки и ликвидированы прорывы, причиненные советскими войсками.

Наиболее же активные слухи — это о новогодних подарках, которые готовят немцам партизаны. Между прочим, до сего времени ни в одной газете не появилось слово «партизаны». Скорее всего, потому, что сведения о них много достовернее того, что пишут в газетах. Ведь никогда не знаем, какой процент правды в том, что сообщают эти украинско-немецкие газеты, единственный печатный источник наших сведений.

Еще 12 или 13 числа был в газетах приказ о том, что вся молодежь в возрасте от 18 до 25 лет обязана отбывать трудовую повинность по распоряжению генерал-комиссара для оккупированных областей. Повинность отбывать должны в течение года, а кто добровольно согласится работать на ней 20 лет (!!! — точно так написано в газете), тот потом на всю жизнь освобождается от работы и будет получать пожизненное содержание... Пишу эту нелепость и не понимаю, кто такую чушь мог опубликовать.

Немцы верны себе. Их уверенность в их «вечности» непоколебима!

«С партизанами немцы борются полным уничтожением сел — сжигают их вместе с населением»

30 декабря 1942 года, среда.

Завтра канун Нового года, 1943 год. И каждый спрашивает: что-то принесет он нам? Окончится ли война? И многие считают, что именно в 1943 году война должна закончиться.

Вчера Тане исполнилось двадцать четыре года. Так горько, что ничего радостного не принесла ей жизнь. И сейчас ей особенно тяжело, потому что она любит Степана. А он... Не так давно он сказал мне:

— Я встретил женщину. Стоящую. Нашу.

И часто не возвращается домой. Где он? С кем он? И Шурку он по-настоящему не любит. Дитя тянется к нему, а он очень холодно отстраняет ее. И больше всего дитя возле меня. Хоть и страшно это, потому что, если действительно мой процесс открылся, то это очень опасно для ребенка. А меня температура не выпускает из своих лап. Все еще лежу.

Позавчера (под предлогом празднования дня рождения Степана) собрались у него гости, ему исполнилось 27 лет, были два товарища. Я говорила с ними. Знаю их уже давно. А подробнее не могу сказать. В день рождения Тани никого у нас не было, кроме Нюси и Галины. Канун Нового года неизбежно вызывает бурю мыслей. Второй Новый год встречаем мы в оккупации! Подумать только! Сегодня четыреста шестьдесят восьмой день нашего бесправия, нашей беды.

Праздников много, но настроение не праздничное, хотя, пожалуй, у тех из нас, кто ждет наших, оно порою градусом выше настроения немцев. Они говорят:

— Если мы побежим в штанах, то и вам придется бежать с нами.

(Это значит, что нам будет плохо).

— Но если мы побежим без штанов, тогда мы вас оставим.

(Нам больше подходит второе).

А итог: в штанах или без них, но немцы собираются бежать и ни на что уже не надеются, хотя они все еще у Волги. Но, вероятно, они знают больше, чем говорят. Потому что еще несколько месяцев назад таких настроений не было. Последнее время все более бледные сообщения с немецких фронтов и все более расширяющееся партизанское движение. Но и все усиливающиеся репрессии. С партизанами немцы борются полным уничтожением сел — сжигают их вместе с населением. Запирают в хатах и взрослых, и детей, обливают горючим, поджигают, а тех, кто пытается вы­рваться, штыками вбрасывают обратно. И земля не разверзается от этих чудовищных злодеяний. А результаты получаются такие, как и следует ожидать: десять сел сожгли оккупанты, сто сел уходят в лес. Немцы срывают свою злобу на всех, где могут. Попавшие в гестапо исчезают бесследно. Никто не возвращается. Нет Фурсы, нет всей Шуриной семьи, нет самой Шуры. И ничего абсолютно о Ф. М.

Немцы припуганы малость. Рейхсдойче, сестры милосердия, да, очевидно, и другие немцы могут выходить из домов после семи часов только в случае особых надобностей. Во всех прочих случаях они уже до семи часов должны быть дома. На улицах настолько мало немцев, что это даже странно. А вечером их нет совсем. Вообще, в городе сейчас намного уменьшилось количество немцев и увеличилось количество итальянцев и бельгийцев. Итальянцы по сравнению с немцами кажутся какими-то разболтанными в своих широких на меху шинелях, на тонких ногах в шерстяных чулках, в огромных ботинках. У многих из них торчащие перья на фетровых шляпах. Бельгийцы же в черных формах, как железнодорожники. И опрятны, как немцы. Их можно отличить по нашивкам на рукавах: на охристом фоне черный цветок или ветвь и сверху надпись: «Flandria». Язык у них звучный и красивый, но понять его не можем. Не знаю, на какой язык он похож.

2 января 1943 года, суббота.

Итак, 1943 год. Сегодня уже 2 января. Четыреста семьдесят первый день оккупации. Зима все еще благоволит к нам. Температура все эти дни на нуле. До вчерашнего дня почти не было снега, а вчерашней ночью он выпал глубиной сантиметров пятнадцать. И лежит, не тает. Только на тротуарах скользко, а приказ Форостиевского не выполняется: никто тротуаров не посыпает. Густой мокрый туман осел сегодня на весь день. И из сада не было видно даже соседних гор. Мы с Сашкой катались в саду, протаптывали санную дорожку. Она все не хотела уходить домой, но из-за тумана было тяжело и холодно.

Наш район вообще пустынный и тихий, кроме базарных дней — среды, субботы и воскресенья, когда Андреевский спуск становится главной трассой, сообщающей центр с толкучкой. Раньше толкучка была разрешена только в воскресенье. А теперь ее позволили и в остальные базарные дни, только на Подоле.

---

---

3 января 1943 года, воскресенье.

Мы решили не встречать Новый год. И от этого решения было еще тоскливее. Пожелали друг другу хорошего наступающего Нового года и разошлись по домам. Нюся купила всем своим по маленькому подарку. Потом, когда Нюся ушла домой, и мне захотелось что-нибудь своим принести. Но купить теперь ничего нельзя. Поэтому принесла Шурке леденец, а бабе Татьяне семечек. Даже это теперь лакомство, доступное лишь в праздник, и то не всегда.

Немцы, правда, побеспокоились о том, чтобы к празднику мы были соответственно подготовлены. Во всяком случае, мы бы­ли в восторге от грандиозных пайков, по­лученных нами перед Рождеством и перед Новым годом. Перед Рождеством (немецким) мы получили по 1/2 кг пшена, по 1/2 литра снятого молока, по 1 кг маляса, по 1 кг кислой и по 2 кг мороженой свежей капусты, по 5 кг соленых огурцов, по 1/2 кг костей и по 1,600 кг белых семечек. И, самое главное, по полстакана водки, которая, правда, более похожа на сивуху, не­жели на человеческое питье. Вот-то торжествовали наши библиотекари, да и другое население, от таких обильных пайков! И питье, и закуска! А к Новому году мы получили по 1/2 кг белой муки, по 100 грамм соли и по 50 грамм кофе!

«Весело нам теперь быть не может. Не хочется, чтобы были дни рождения и другие праздники. Это все вехи, всегда грустные»

На Рождество, немецкое, по такому поводу, что все были свободны, собрались у Нюси ее консерваторские друзья. Общими усилиями был просто великолепно сервирован стол — были винегрет, рыба, борщ, от которого все отказывались по причине небывалого полного насыщения. И даже ячменная кутья была по всем правилам с медом и с маком. И узвар. И чай с коврижкой из маляса, которая хоть и села, все же была чрезвычайно вкусная.

Компания была в основном непьющая, но, тем не менее, мои полстакана водки и четвертушка самогонки весьма пригодились и, пожалуй, могли быть увеличены. По­том у пианино зажгли свечи, которые осветили стоявшую сверху елку, и Элеонора Павловна с Нюсей играли в четыре руки. Было приятно, уютно, как всегда, грустно. Весело нам теперь быть не может. Не хочется, чтобы были дни рождения и другие праздники. Это все вехи, всегда грустные. В них острее ощущается отсутствие близких людей. Так, особенно остро чувствуем, что нет мамы, нет тех, кто уехал.

Так и Новый год решили не встречать оттого, что это снова веха. Дома застала взволнованных Лелю и Татьяну. Заболела Шурка. У нее было что-то с желудком, и температура была сорок градусов. Это, правда, не помешало Татьяне и Степану уйти к знакомым встречать Новый год. Остались мы втроем. После всяких положенных в таких случаях мер Шурка вдруг выздоровела, а Леля говорит мне:

— Пойди скажи Любовь Васильевне, что у меня есть бутылка водки.

Сказано — сделано. У Любови Васильевны и Надежды Васильевны оказались котлеты из конины и рыба, вытащили соленых огурцов, отварили картошки. И вчетвером по советскому времени встретили Новый год. Посидели вместе, повспоминали, поговорили об отсутствующих и снова, в который раз, пожелали друг другу окончания войны. А потом закрутили патефон и послушали Чайковского, Римского, Мусоргского — своих. Сидели молча, потому что это снова веха. И только около 12 часов разошлись по домам. Так мы мысленно присоединились к советской встрече Нового года и представили себе бой часов на Кремлевской башне.

С первого числа перестала существовать консерватория. Теперь это уже решено и осуществлено. Прекращены занятия со студентами, а с 1 января консерватория законсервирована. Для сохранения имущества якобы оставлено восемь или девять человек, среди них — Лысенко, еще не помню кто, и Нюся как завбиблиотекой. Из преподавателей двадцать два человека оставлено за консерваторией с сохранением 75 процентов зарплаты, так как некогда сделали в гимназиях. Выбирали педагогов по принципу невозможности их устройства на какой-либо работе или оставляли тех, кто, кроме консерватории, ни с каким другим учреждением связан не был. По драматическому отделу остался только один или два человека. Уволили тех, кто работает в опере, на радио, в варьете.

Из студентов 60 человек зачислены как студенты. Они все должны работать где-нибудь, но считаются они студентами. И это звание как будто бы должно охранить их от Германии. Остальные все приложили всяческие усилия, каждый в отдельности и все вместе, и вот до сих пор никто еще из консерватории в Германию не поехал.

Хуже всего получилось с Элеонорой Пав­ловной. Ее уволили из консерватории и зачислили в хореографическую школу (эта школа единственная пока осталась) руководителем хора для детей. Это дает ей мало часов. Но не это главное. Элеоноре Павловне очень тяжело расставаться с консерваторий вообще и с Нюсей в частности. За время войны Нюся и Элеонора Павловна очень сдружились. В последнее время никто не надеялся на то, что консерватория будет существовать. И все равно этот конец очень грустен.

Консерватория была все время одним из немногих учреждений, где чувствовалась какая-то жизнь. Наличие ли молодежи — студентов определяло это, или героические усилия коллектива способствовали тому, чтобы не рассыпаться и не погибнуть в одиночку. Но она, эта жизнь, была. А теперь она умерла и в консерватории. И как в нашей, например, библиотеке, остались лишь вещи, которые напоминают о том, что жизнь была, а теперь нет. Так и в консерватории, осталось убогое, но дорогое нам, с таким трудом сохраненное, собранное гнездо. А жизнь ушла. У входа в консерваторию не встречают больше многоголосые звуки музыки из классов.

«На глазах меняется ситуация и настроения. Теперь очень ясно ощущается, что перевес на советской стороне. Терпение, терпение нужно нам»

12 января 1943 года, вторник.

Очень много нужно писать, а я не могу заставить себя взяться за дневник. Не только потому, что все еще нездоровится. Но и потому, что уже несколько дней леденящий ужас парализует меня. В каждом шуме, доносящемся со двора, мне слышатся шаги гестапо. Мы ненавидим немцев, не всех, только гитлеровцев. Но именно это сейчас и есть государственное преступление. А ужас появляется всякий раз, когда рассказывают о расправах гестапо. И еще больше оттого, что нигде, наверное, не гибнут так люди из-за предательства, как в Киеве. Приходил N. Он не был в Киеве несколько месяцев. Он говорит, что никого нельзя найти. Люди гибнут и гибнут. И к моей квартире он шел с опасением. Говорит, что больше часа стоял в темноте двора и боялся войти. Не знал, есть ли я еще.

Мы все вместе еще раз благословили судьбу, что у нас управдом такой человек, как Воробьева. Она непрестанно рискует жизнью под постоянной угрозой ареста. Но все целы в нашем доме. Она всегда вовремя предупреждает об опасности. Спасибо ей!

В библиотеке уже знают откуда-то об аресте Ф. М. И уже даже говорят о том, что он расстрелян. Обо мне в связи с ним еще не говорят, но Антонович знает. Третьего дня рассказали о том, что прислал записку из лагеря заключенных на Сырце Павел, бывший заместитель директора «Ленинской кузницы». А уже говорили, что он расстрелян. Он просил помочь ему хоть картошкой. Но сделали ли это его друзья?

Не­мудрено, что появляется этот панический животный страх. В гестапо нет ни суда, ни следствия. Никто не поможет, если туда попасть. Мой дневник спрятан под землей от крыс и от людей. Это состояние паники мешает возможности делать что-либо. Страшно писать. И многое забывается. И только когда возьмешь себя в руки, делаются какие-то крохи.

И еще мы думаем, что живем последние дни и до прихода наших не доживем, особенно я. И ледяной животный страх перед гестапо сменяется надеждой на скорое воз­вращение Советов, а потом снова надежда сменяется страхом. Так мы живем. Но у наших есть безусловные успехи. Они идут двумя крыльями. Одна сторона запирает немцев на Кавказе, другая — у Ленинграда.

Красная Армия идет на Ригу одним концом, на Дон — другим. На глазах меняются ситуация и настроения. Теперь очень ясно ощущается, что перевес на советской стороне. Терпение, терпение нужно нам. А оно иссякает. Впечатление, что немцы одеты хуже, чем в прошлом году. Итальянцы все в шинелях на меху. По городу ходят нараспашку, и белый мех их шинелей всегда красуется снаружи. Они не хотят воевать. Рассказывают, что итальянцы снимаются прос­то с фронта, говорят: «Война окончена» — и уходят. Как далеко они уходят, неизвестно, но можно у них запросто купить на базаре оружие.

Описать настроение города последнего времени невозможно. Это все растущее чувство конца или начала, смотря по тому, кто чего ждет. Но в связи с ухудшением положения немцев, с усилением деятельности партизан, с движением и действиями регулярных даже войск в тылу у немцев, город шевелится все время. И те, кому нужно реабилитироваться перед советской властью, начинают искать уже возможности перекрашиваться.

«Немцы уже очень хорошо знают, что проигрывают войну и что сейчас главная их задача — сохранить Германию»

Все чаще спрашивают немцы у наших людей: «Спрячешь меня, когда мы будем бежать?». Гитлер снова говорил со своим народом, призывая к войне до победного конца. Собственно, не говорил, а лаял, потому что выступление его считать человеческой речью нельзя. Выступает он нынче очень много. Говорят, что Гитлер просил уже мира, но что товарищ Сталин поставил очень жесткие условия. Одни говорят, что Сталин потребовал мира в старых границах и возвращения назад всех людей.

Но пока город взволнован снова слухами о том, что с 15 января начинается новый, наиболее ожесточенный набор в Германию. Будто бы будут освобождены только женщины с детьми до 7 лет. И что нужно снова сорок тысяч человек.

Говорили мне, что немцы уже очень хорошо знают, что проигрывают войну и что сейчас главная их задача — сохранить Германию. Мне кажется, что это возможно, лишь заключив мир с СССР.

13 января 1943 года, среда.

Сколько дней нам еще считать до освобождения? Сегодня четыреста восемьдесят два дня оккупации. А город живет по-прежнему. Кто голодает, а кто гуляет без конца. Спекулянты, самогонщики, полиция, немцы гуляют, все потому, «что все равно пропадать!». Благо праздники один за другим. «Новый» Новый год и «старый» Новый год, два Рождества, Крещение и т. д., и т. п. Да отчего и не гулять? Деньги есть. За деньги можно достать все, что угодно. Научились гнать из маляса хороший самогон без запаха. Подол, Кожемяцкая, Гончарная, Олеговка, Мирная — какие немцы посмеют туда сунуться? Там современные капиталисты. У них деньги и покой.

Полиция и немцы у них на откупе. И откупы немалые. Денег там много. Вот, к примеру: покупают в воскресенье корову или лошадь. Платят за нее 20 тысяч. Забьют, порежут на части, продадут за 50 тысяч, и еще и мяса себе хватит. На базаре мясо 200 р. килограмм. Вот и все. Сколько простым смертным нужно работать за 30 тысяч? Ровно три года, да и то не всем. Другим — лет шесть. А им? За день 30 тысяч. Отчего же не жить? «Город голодает? Глупости какие! Нам же нужно жить!» — говорят они. И разве такие люди не откупятся от любой власти? От любой полиции? А рядом черные от голода, грязи и холода люди. У меня все время перед глазами толпа лиц научных работников и других людей, стоящих в очереди за бесплатным обедом в комитете взаимопомощи или в Доме ученых. Встречала Шишкина. Он просто страшный. Черный и высохший. И еще хочет по-прежнему шутить.

— Мы еще живем! — вскрикивает он. А лицо и оборванная худая фигура говорит:

— Мы уже мертвы.

Да, наши люди черные и мертвые рядом с розовыми, откормленными немцами. Они вообще здоровее нас, тех, кто на оккупированных землях. Говорят, что у них нет ни туберкулеза, ни венерических болезней.

Вчера ходила я в тубинститут на Отрадную улицу. Нужно принимать какие-то меры, а то действительно не доживу до освобождения. Такие путешествия трудны теперь. Трамваев словно и не было никогда. Мороз вчера был 18 градусов. Солнце и безоблачное небо. Губы и ресницы слипались, а снег под ногами трещал. И было больно смотреть на слепящий снег. Слава богу, его уже выпало достаточно. А то погибли бы хлеба.

Народа теперь на улицах мало. И езды никакой. Как в селе, ни одной живой души. И тишина такая! Вспоминаются слова Жионо, что крик жаворонка кажется чудовищным. Так вот собственные шаги грохочут в этой звенящей тишине. Из-за отсутствия людей попала раньше всего в детское отделение. Жалкое зрелище. Выбитые окна, местами забитые диктом, а местами зияющие пустыми рамами. И никого вокруг. Внутри растерянные санитарки сказали мне, что я не туда попала.

Потом я пошла дальше и набрела на немецкое отделение (значит, неправда, что у них нет туберкулеза!). И лишь в третий раз попала в самый институт. Вокруг тишина и снег, огромными космами висящий на ветках деревьев. И скамья под толстым слоем снега. Внутри института чистота и тишина. И тоже нигде никого вокруг. И от этой морозной тишины и снега, и от того, что не чувствуется жизни вокруг, как-то особенно ощутимо представились мне больные умирающие от туберкулеза. Ужасная болезнь! Особенно теперь. Я ушла, ничего не добившись. Не оказалось начальства. И снова прошла одна среди безлюдных белых улиц. Мы живем теперь в мертвом городе.

Сегодня пасмурно и снова пошел снег. Может быть, потеплеет.

«Оказывается, немцы выселяют клинику и выбрасывают всех без  разбора — и живых, и мертвых»

17 января 1943 года, воскресенье.

Вчера и сегодня уже несколько раз подряд передает немецкое радио заинтересовавшее всех сообщение: «Об изменениях в Советском Союзе». «Красная Армия переименовывается в Русскую Армию. Командиры в офицеров. Будут у них золотые погоны и денщики. К тому же возвращают в армию всех бывших офицеров царской армии, всех прежде репрессированных белогвардейцев, с присвоением им их прежних чинов. Офицеры выделяются в особую привилегированную касту». Сообщение точно в таком виде, как я записала, мы слышали по немецкому радио на украинском языке своими собственными ушами. Сомневаться в том, что это говорилось, не приходится. Но есть над чем поломать голову. Публика не замедлила этим заняться.

Очень жаль, что не можем услышать советское радио. Нет света. Логические рассуждения, какая польза немцам от этого сообщения? По-моему, никакой. Среди нашего народа очень много сторонников России и всего русского. И это только вызовет желание более скорого прихода наших. А быть может, это очередной прием разжигания национальной ненависти украинцев к русским? Отказываемся понимать. И только очень хотим мы все дожить до прихода наших. Тогда-то все выяснится. А многие уже не доживают.

Вчера и сегодня подряд двое похорон. Вчера хоронили певца — профессора Филимонова, сегодня — Владимира Александ­­ровича Саблина. Филимонов умер от ужасных условий, в которых сейчас люди в больницах. Он повредил себе ногу месяца четыре тому назад. Лежал он в университетской клинике. Сначала были у него средства, какая-то знакомая носила ему передачи. Потом средства иссякли. На помощь пришла консерватория. Первое время собирали деньги педагоги, и часть денег с концертов шла на покупку ему продуктов. Потом кончились и эти средства.

Тогда Нюся предложила всем по очереди носить ему что-нибудь из еды, то, что себе варят. С месяц так носили ему еду. А когда закрыли консерваторию, только Элеонора Павловна и Нюся ходили, носили ему кое-какую еду и старались его не забыть. А ему было все хуже. Больницы теперь не отапливаются. Не кормят больных совсем. Недели три тому назад передали от Филимонова просьбу достать ему перевязочный материал, потому что нога гноилась, а из-за отсутствия перевязочных материалов ему не делают перевязку. И температура повысилась у него давно. И вот в среду он умер оттого, что в пролежнях появились дифтеритные бациллы. Вчера его хоронили.

---

---

Мороз вчера был немного меньше, чем позавчера: вместо 25 было 22 утром. Но был ветер. Катафалк, гроб, место оплачивала за свой счет управа. А священника и певчих пригласила консерватория. Дроги задержались. Некоторое количество провожающих появилось, и грелись они в канцелярии клиники. Распорядитель мертвецкой торопил. Оказывается, немцы выселяют клинику и выбрасывают всех без разбора — и живых, и мертвых. Внутри слышно было, как разбивали банки с анатомическими препаратами.

Наконец приехал катафалк с гробом. Вынесли Филимонова. Он так изменился, что его совсем нельзя было узнать. Венки были из плохих искусственных цветов. Никого близкого. Холод моральный такой же, как и физический, жег в этот день. Только у Нюси был какой-то растерянный вид. Все же остальные разговаривали друг с другом, вовсе не вспоминая Филимонова.

«Вчера немцы сообщили, что покрывают свои знамена неувядаемой славой»

18 января 1943 года, понедельник.

Не могу разобраться в том, что происходит, ни записать всего. Так с каждым днем увеличивается быстрота событий. В сегодняшней газете такие сообщения: «На южном участке фронта отражены все ожесточенные атаки противника в частично подвижных оборонных боях».

Как это «в частично подвижных?» Оборонные бои ведь бывают на месте? А если движутся вперед, то это называется «наступательным движением»? Следовательно, мы можем сделать вывод, что «подвижные бои» — это движение назад? И еще: «Гарнизон Великих Лук согласно приказу пробился к частям, которые бьются против блокады». Итак, с опозданием пришлось сказать, что Великие Луки отданы нашим. Дальше: слушали Москву. Из Москвы сообщают, что взяты назад пять городов, включая Минеральные Воды, Пятигорск, Ессентуки на Кавказе. И что взят Витебск. А еще в немецких газетах каждый день пишут о налетах английской авиации на немецкие города и о жертвах среди населения.

Еще по радио из Москвы: смеются над рассказами немцев об отдаче англичанам Баку и Мурманска. О переименовании Красной Армии и о погонах не говорится ничего.

26 января 1943 года, вторник.

Нам в течение всей войны не приходилось жаловаться на нехватку событий или их медленный темп. И теперь они развиваются достаточно быстро, быстрее, чем я могу их записать. И «летопись» моя плетется все время в хвосте, если еще принять во внимание, что я в третий раз за два эти месяца должна была лечь в постель. И растеряла уже, конечно, и числа, и факты.

Несколько дней назад замечательно сфор­мулировали объяснение своего бегства немцы: «Не вошли в контакт с советскими войсками...». Потом «для сокращения фронта» оставили Кавказ. А армию оттуда перебросили на Кубань. По советскому радио: в пятницу взят Армавир. О Харькове все упорнее говорят.

Вчера же немцы сообщили, что окруженные под Сталинградом немецкие и чехословацкие части бьются до последнего против преобладающих сил противника и «покрывают свои знамена неувядаемой славой». Мороз пробегает от сознания, что снова и снова бьются тысячи, десятки тысяч людей, наших — за нас, за нашу землю, немцев — неизвестно за что, во имя нелепой, чудовищной идеи господства фашизма над миром, вместо того чтобы сдаться и уйти с нашей земли давным-давно.

Итак, мы знаем наверняка: Ленинград освобожден, Кавказ отобран назад, Сталинград отбит, Воронеж отбит. Какой только ценой! И хотя освобожденная часть еще очень мала по сравнению с тем, что захвачено немцами, тем не менее успехи наших огромны.

«Будем мы работать или не будем, немцы вывезут все, что успеют, как без нашего участия свозят и вывозят все»

Немцы ходят чернее тучи. В городе масса машин, многие из них окрашены белой краской. На Дарницком мосту часами не­ль­зя проехать по причине постоянных пробок из машин. На вокзал идут эшелоны с ранеными. Несколько дней была оттепель, а потом лил проливной дождь. А вчера и сегодня снова сильнейший мороз с ветром. Погода помогает нашим. Даже для тех, кто упорно не верил в поражение немцев, оно очевидно из немецких же сообщений.

Победа наших приближается, только не знаем мы, как быстро пойдут наши вперед. Мы верили в это и знали еще прошлой, тяжелой и полной поражений зимой, что как только немцев остановят, как бы далеко они ни зашли, их повернут назад и начнут побеждать наши. Сегодня мне сказали, что из советских радиопередач известно дейст­вительно, что в Союзе есть действительно «Русская Армия», наряду с Красной Армией, что есть офицеры и погоны. Проверить не могу. У нас радио снова нет.

Пишут в газетах «Нове українське слово» и «Последние новости», что «по указаниям Сталина в русской армии введен трехцветный флаг и предполагается раздача княжеских титулов: Ворошилов — князь Ленинградский, Тимошенко — Таврический, а Каганович — Кавказский».

События все разрастаются, а вместе с ними вырастает и наше напряжение. Ожидание наших заставляет усиленно волноваться всех. Одних от нетерпения, других от страха. Во вчерашней газете кто-то, по многим признакам Штепа (он в большинстве случаев пишет передовые), в статье под названием «Наш обов’язок — відбудова батьківщини» пишет: «Вот, мол, многие боятся возвращения большевиков, а что те, кто боятся этого, сделали для борьбы против них?». И упрекает украинцев в бездействии.

Как нельзя лучше статья эта, написанная фактически для одной этой фразы, отражает волнения тех, кто больше или меньше пристроился при немцах, и, рассчитывая на то, что большевики погибли окончательно, распинались всячески все это время. Все-таки прошло уже почти полтора года, как немцы здесь. Многие держались, держались, а потом все равно вынуждены были как-то устроиться. И, в конце концов, осталось очень немного людей, которые смогли не работать у немцев и так или иначе не быть связанными с ними. Все работающие, так или иначе, работают в пользу немцев. Потому что иных учреждений или предприятий немцы не держат и не разрешают открывать.

Имеет ли значение наша работа для войны сейчас? Все же, очевидно, меньше, чем работа в других местах. Но будем мы работать или не будем, немцы вывезут все, что успеют, как без нашего участия они свозят и вывозят все. И все равно все зависит от обстоятельств. А в нынешних условиях мы все прямо или косвенно, но работаем у них. И с этой точки зрения мы все одинаково виновны и невиновны.

28 января 1943 года, четверг.

Ну и панику подняли вчера! В магазинах перебои с хлебом, а на базаре он исчез совершенно. Поэтому вчера пуд ржаной муки стоил 2000 руб., сало — 1700 руб., постное масло — 700-800 рублей за литр. И все из-за него дрались и били друг друга бутылками. Прибежали перепуганные хозяйки. Что будем делать? Те хозяйки, которые живут базаром сегодняшнего дня. А у хозяек, которые вроде нас, покупают на базаре только морковку и лук, а остальное предполагается «дома», вдруг тоже все оказались на бобах (хотя на бобах было бы еще совсем неплохо, но бобы — фасоль, теперь недоступная роскошь), потому что как раз все должны были покупать жиры. Жиры же покупаются не часто, раз в два или три месяца. Конечно, и разговоры соответствующие:

— Начинается!

А до начала еще пока далеко, потому что, хоть и говорят, что в понедельник в четыре часа утра большевики взяли Харьков, тем не менее настроение у немцев вовсе не отступательное. И боюсь, что еще придется нам ждать и ждать.

Пришла вчера Дунечка из Борисполя. Пу­тешествие туда теперь очень сложно. Без конца в сторону фронта идут машины, войска, вооружение. Все выкрашенное уже в белый цвет. В Борисполе у крестьян забрали всех лошадей, впрягли их по четыре в подводы и на этих подводах перевозят какие-то, как говорит Дунечка, лодочки. Они настолько тяжелы, что лошади, по четыре вместе с трудом их везут.

«Дунечка пришла со двора. Говорит, что с левой стороны Днепра слышна все время сильная беспрерывная стрельба»

Над Борисполем советские самолеты бросают листовки. В них советское обращение к народу, находящемуся на оккупированной земле, с просьбой помогать нашим тем, чтобы вредить немцам в тылу, подрывая немецкий транспорт.

Из Борисполя Дунечка приносит или привозит на санках вьюнков и лук. Продает на базаре здесь и зарабатывает рублей 500-600 за такую «прогулку». Так она кормит Павлушу и себя, подкармливая иногда и нашу Шурку. «Прогулка» же мучительная, особенно с ее больными ногами. Всякий раз думаешь: «Вернется ли?». Иногда, очень редко, подъезжают немного от Дарницы подводами. Машины теперь не берут совсем. А чаще идут пешком, не евши целый день, туда и обратно. В эту последнюю поездку Дунечка два с половиной часа не могла переехать через мост. Все шли войска. А мост был посыпан песком, и сани тащить было очень трудно.

Сейчас Дунечка пришла со двора. Говорит, что с левой стороны Днепра слышна все время сильная беспрерывная стрельба. Очевидно, советские самолеты сопровождают немецкие войска и по ним стреляют. На панически настроенную публику это действует весьма подкрепляюще.

29 января 1943 года, пятница.

Не помню, писала ли уж о тех беженцах, которые просят в районе Кузнечной. К Нюсе каждое воскресенье приходит девочка девяти лет, полураздетая и голодная. Она ходит по квартирам и собирает что может, на всю семью. Их пять человек детей, она старшая, младшее грудное. Они с матерью пришли из Воронежа.

Приходит женщина-беженка с двумя детьми. Приходят другие, и приходят без конца. Смерть особенно гуляет среди интеллигенции. Иногда на лицах можно прочесть ее приближение. Отчего-то особенно часто встречаются мне профессор Артоболевский и его помощник Шишкин. Но особенно страшно смотреть на Шишкина. Еще месяца три назад, когда встречала его в университетском дворе, он, как и прежде, подымал вверх руку и очень весело и бодро кричал:

— А, здравствуйте! Как поживаете? Пока живем!

А потом он здоровался, но улыбался как-то пришибленно. Потом я видела, как он выходил из столовой Дома ученых, где членам Дома дают обед за один рубль. Он был совсем черный от голода, холода и сажи. Теперь все черные, хотя и моются. А недели две назад я встретила его. Он шел, не глядя по сторонам, не отвечая на приветствия. И шел медленно, едва передвигая ноги. Они у него распухли. А на лицо невозможно было смотреть. Глаза смотрят, не видя, на совсем черном лице. Ну как и чему можно помочь?

Мы совершенно бессильны. Так и пропадут многие, кто мог бы еще жить, если бы им вовремя помогли.

И долго ли еще ждать наших? Ох, не выдержим!

«Идти на работу невозможно, там семь градусов мороза в помещении»

30 января 1943 года, суббота.

Сегодня для немцев «знаменательный» день. Десять лет прихода к власти Гитлера. Поэтому еще вчера началось отвратительное и непрерывное восхваление национал-социализма.

В настоящее время не особенно приходится хвастаться немцам. Вчера по радио они рассказали о том, что отступили по всей линии фронта. Про окруженных в Сталинграде было сказано, что там положение безнадежное.

А в городе продолжается паника. Публика складывает «монатки» — на уход из Киева — одни от большевиков, другие — от боев, третьи — от немцев. Хлеб появился в магазинах, на базаре цены начинают не­много колебаться в сторону понижения. Но самое интересное, что в городе нет ни одного рубля, ни одной троячки. Предприимчивая публика попрятала оставшиеся советские деньги. Хлеба теперь нельзя купить, потому что нет сдачи. Немецких никелевых денег слишком мало в обращении.

Все, кто имеет возможность, аккуратно слушают Москву. Теперь мы наверное знаем, что наши неуклонно идут вперед. Вот когда наступает испытание нашего терпения. Освобождение приближается, но, кажется, может не хватить сил дожить до него.

Атмосфера такая раскаленная, что нервы просто не выдерживают. Спокойно уже никто не говорит друг с другом. Все ломают голову — что делать? Продавать вещи или не продавать? И каждый по-своему трактует события. Одни верят в изменения в Союзе, другие не верят. Одни больше всего боятся НКВД, другие совсем не боятся. Одни собираются бежать, другие думают о том, как удержаться, чтобы не выгнали из Киева. И все вместе ничего не знают. И напряжение переходит всякие границы.

А у меня держится температура, и я должна сидеть дома. А это теперь невыносимо. Идти же на работу тоже невозможно, потому что там семь градусов мороза в помещении.

1 февраля 1943 года, понедельник.

Тридцатого числа немцы праздновали десятилетие фашистского режима Гитлера. Вчера, вместо последних известий, днем передали воззвание, или, вернее, обращение Гитлера к немецкому народу. При этом было сказано, что первый раз за десять лет Гитлер не может лично выступить перед народом, так как он лично руководит оборонными боями на Восточном фронте. Значит, не очень-то просты дела немцев. По советскому радио знаем, что наши идут вперед. Взяты Тихорецкая и Майкоп.

Четверо суток шли немецкие войска в сторону фронта. И от этого делалось совсем тошно. Сначала говорили — миллион человек, потом два, а вчера уже говорили, что четыре миллиона.

Бесчисленные войска, идущие на фронт, свидетельствуют о том, что легко сдаваться они не собираются. И сколько еще погибнет наших людей, и сколько еще нам ждать освобождения, очень трудно сказать.

Пока что от управдома потребовали сведения о тех квартирах, где можно произвести уплотнение. Туда поселяют беженцев с Северного Кавказа, а кое-кто говорит о беженцах из Харькова и из Полтавы. Паника в городе понемногу утихает. Только спекулянты еще терроризируют население. Купить жиры невозможно. Хлеб, правда, в магазинах выдают регулярно.

Еще с утра по-немецки, а в шесть часов по-украински передали по радио, что южная часть группы немцев в Сталинграде, которая была заперта в помещении НКВД, выпустив последний патрон, сдалась. По всем признакам немецкая общественность ждала, что последним патроном они убьют себя, но они предпочли сдаться.

«Отрывочные сведения, которые удается с величайшим трудом услышать по радио, позволяют судить лишь о том, что перелом в войне уже наступил»

Рассказывали мне сегодня, что слышно из Москвы. Там колхозники тыла отправляют всевозможные продукты для подкрепления оживающего Ленинграда. Москва живет полной жизнью. Вечерами передают концерты силами лауреатов. Играют Гилельс, Флиер, Зак, поет Козловский. Как это далеко от нас! И как невозможно постигнуть нам чудовищную разницу между той и этой стороной.

Здесь бы все Гилельсы, Флиеры и Заки в лучшем случае, как Мюнцер, чистили бы сапоги сердобольному итальянцу, а вернее всего, после мучительных издевательств их убили бы или недобитыми закопали. Знают ли они и поймут ли они когда-нибудь в полной мере, как нужно благодарить им Советскую власть за то, что именно она сделала их людьми. У нас здесь сейчас ничего не говорят о евреях. Их словно не было и нет совсем.

Тяжело слушать рассказы и думать о той стороне. Ничего мы не знаем. Отрывочные сведения, которые удается с величайшим трудом услышать по радио, позволяют судить лишь о том, что перелом в войне уже наступил. Но этого мало. Сколько еще ждать? Выдержим ли?

Как всегда, время сглаживает воспоминания о худшем, стирает остроту личного горя, и больше всего ос­тается в памяти хорошее. Так и мы теперь. Вспоминаем нашу прежнюю жизнь, с тоской слушаем вести с той стороны. И мы знаем наверное, что ничего лучше нашей Советской страны нет и не может быть. И очень многие пошли бы туда не­мед­ленно, не­смотря ни на что.

---

---

3 февраля 1943 года, среда.

Сначала немцы сказали, что, «выпустив последний патрон, южная группа защитников Сталинграда сдалась». А потом, хотя и говорят они о Сталинграде целые дни, но уже не упоминают о сдаче, а говорят: «Защитники Сталинграда после упорных боев против преобладающих сил противника побеждены». Сдались ли? Перебиты ли? Но факт остается фактом, и надежда в нас вырастает. Сталинградская эпопея закончена нашей победой. Сегодня принесли известие, еще не подтвержденное, о сдаче немцами Сталино-Юзовки. Бои сейчас идут за Краснодар. И что-то в немецких сообщениях говорили о Новороссийске.

Сегодня, против обыкновения, вместо всяких «увеселительных музык» целый день — настоящая музыка. С двух часов играли Бетховена и, кажется, Брукнера. А потом без четверти четыре из «Главной квартиры фюрера» передали следующее специальное сообщение: «Бои окруженных остатков шестой армии, двух румынских и одной хорватской дивизии окончены. Сражаясь плечом к плечу, генералы, офицеры и солдаты бились до последнего патрона и покрыли славой немецкие знамена. Бои за Сталинград войдут в историю».

Так мы узнали о действительно исторической победе наших и поражении немцев. Да, действительно. Сталинградские события должны войти в историю, но только славы нашего народа, а не немецкого. До первой победы мы уже дожили, только не можем радоваться вслух. В вечерних известиях — бои возле Новороссийска и больше ничего. И еще, что немцы сокращают фронт.

По своим погибшим немцы устроили торжественные поминки. Обставили они это весьма внушительно и, надо сказать, вызвали в нас очень двойственное чувство. С одной стороны, это у нас первая большая радость за все время войны. С другой стороны — гибель сотен тысяч людей, наших и немецких, не может не потрясать, потому что ничего нелепее не может быть этой чудовищной бойни. Зачем пришли немцы на нашу землю?

Нам не приходится их жалеть. Но, с другой стороны, большая часть этих людей совершенно не хочет воевать, а идет на смерть только потому, что их убедили, что их война хороша и необходима. Какая нелепость! Вооруженные миллионы людей свободно могли бы освободиться от горсти безумных, которые толкают их на преступления. А вместо этого они идут на мирные народы, идут, превращаясь в зверей, убивая детей, стариков... Не стоит их жалеть!

Но такие вехи поднимают с новой силой все наболевшее. Снова и снова встает трагедия, которую мы пережили во время окружения наших под Киевом. А Бабий Яр? Это не переболело, оно не может переболеть. И тем ощутимее первая наша большая победа. Немцы не говорят, что Сталинград сдали, «укорачивая фронт». Им там хорошо, по-видимому, досталось. И, может быть, именно теперь есть тот момент, когда немцев повернут назад, повернут навсегда и бесповоротно, так, чтобы они уже не остановились. Господи! Скорее бы, а то не доживем!

«На фронт теперь идут итальянцы. Прошлой ночью они стучали в двери квартир на улицах возле Еврейского базара и просили пустить их переночевать»

Паника в городе поутихла. Потому что приехали люди из Харькова, он пока без изменений.

На фронт теперь идут итальянцы. Прошлой ночью они стучали в двери квартир на улицах возле Еврейского базара и просили пустить их переночевать. Паника улеглась в народе, но не на базарах. Спекулянты взвинтили цены и не спускают их.

К нашим постоянным «удовольствиям» — моему лежанию, недоеданию, волнениям, копоти и грязи, к отсутствию сил прибавилась еще болезнь Лели. Она очень сильно простудилась в наших неотапливаемых коридорах и на кухне.

7 февраля 1943 года, воскресенье.

Три дня немцы соблюдали траур. До сегодняшнего дня были запрещены всякие зрелища, спектакли, развлечения. По радио передавали главным образом хорошую музыку. А с сегодняшнего утра начали снова свои оперетки. Принесли сегодня советские сведения о потерях немцев под Сталинградом: 250 тысяч замерзших, 240 тысяч убитых, 600 тысяч пленных, 550 самолетов, 60 тысяч машин.

Дунечка пришла из Кагарлыка. Там арестовывают и расстреливают коммунистов. Партизаны напали на полицейский отряд, который сторожил арестованных. Часть арестованных скрылась с партизанами. Тогда немцы взяли семьи арестованных и на глазах у населения расстреляли стариков и детей. А женщины падали в обморок, их так немцы и засыпали живыми. Жители Кагарлыка ходят как помешанные.

8 февраля 1943 года, понедельник.

Шурка скоропалительно учит на память все, что бы ей ни прочитали. В частности, «Мойдодыр» Чуковского. Оттого и у меня в голове все торчит фраза, как нельзя более подходящая к нашему теперешнему настроению: «Что случилось? Что случилось? Отчего же все кругом завертелось, закружилось и помчалось кувырком?».

Мы хоть и знаем «отчего», но остановить или, вернее, ускорить это бесконечно вертящееся нагромождение событий, разобраться в них или хотя бы спокойно на них реагировать мы не можем. Болезни, сокращения, выселения, дороговизна, страхи настоящие и будущие. Бывают дни, когда война словно где-то, а мы думаем только о всяких будничных мелочах. Но чаще война присутствует у нас самолично.

Сегодня пошла я в библиотеку просить разрешения на соцстрах или отпуск до 1 апреля. А вместо этого в четверг иду на работу. Луиза Карловна сообщила мне при условии, что никому не скажу, что в связи со всеобщей мобилизацией в Германии Бенцинга должны забрать на фронт, а перед тем он должен произвести большое сокращение. Чтобы не попасть под него, я должна выйти на работу.

Сегодня принесли слухи о беженцах из Чернигова. Говорят, Харьков окружен нашими. Третьего дня бои были под Лозовой. И немцы сдавали Старобельск. В эти дни на побережье нашими освобождены Азовск и Ейск, кроме них — Краматорск.

Но силы немцев еще велики, и они в состоянии еще оказывать сильное сопротивление нашим. Поэтому никто из нас не может сказать, сколько времени мы будем еще в оккупированном городе. Не мог этого сказать и N, пришедший от наших.

Все ждут Советов. Немцы отступают, а в городе немцы располагаются, словно навечно. К примеру, наше выселение. От не­го-то да от болезней голова идет кругом. Слава богу, у Лели не воспаление легких, а желтуха и бронхит. Тоже удовольствие не­малое, но менее опасное.

9 февраля 1943 года, вторник.

Действительно, есть беженцы из Харькова. Бегут, говорят, от бомбежки. Говорят, что Харьков наводнен бегущими людьми и ни за какие деньги там нельзя достать хлеба. Слухи же в городе настолько многообразны, что правды в них не определишь. Одни говорят, что немцы перед отступлением выгоняют все население и гонят в сторону Германии. Другие говорят, что население уходит от наших, потому что в освобожденных городах людей, бывших в оккупации, без разбора расстреливает «тройка», которая ходит по квартирам.

Нетрудно установить источник подобных слухов. Это активизировалась антисоветская украинско-фашистская агитация, которая без конца пугает народ рассказами о репрессиях НКВД. Мы уже знаем из советского радио и из других источников, что население с огромной радостью встречает наших, а бегут те, кто усердно служил немцам.

От слухов, которыми город полон до краев, растет паника. Вместе с нею растут цены на базарах и растерянность. Многие все собирают советские деньги. И все собираются бежать: одни от наших, другие к нашим. Потом, когда при здравом размышлении выясняется, что бежать пока некуда, все лишаются аппетита и покоя. Это те, кто доказывал, что победа немцев навечно, и кто устроился лучше.

Немцы повесили носы. Но по радио они веселятся. Сводки их пустые. Из них ясно только то, что наши наступают ожесточенно. Остальное нас интересует много меньше.

В городе много выбеленных машин. Идут они во все стороны. Подле Владимирского собора наши оборванные пленные под надзором полицейских роют какие-то рвы. Они голодными глазами смотрят на кошелки проходящих женщин и по-прежнему набрасываются на то, что им дает население.

Все-таки мы решаем сшить рюкзаки. Что, если немцы в последнюю минуту в самом деле выгонят из города?

11 февраля 1943 года, четверг.

В библиотеке совсем не чувствуется паники. Наши библиотекари с самым серьезным видом говорят о всяких пустяках и по-прежнему все спрашивают, не дадут ли нам чего-нибудь.

Надо мною сжалились. Сижу теперь в канцелярии. Там 10 градусов. Моя температура им неизвестна. И занимаюсь замечательной работой. Просматриваю в числе других советскую литературу — для того чтобы составить рекомендательные списки. Эту литературу будут выдавать библиотеки «местному» населению. Условия жест­кие. Все со сколько-нибудь советским содержанием изымается.

Есть целые списки иностранной и русской литературы, которая уничтожается только потому, что авторы ее евреи. И вот есть распоряжение — выбрать из всей со­ветской литературы 150-200 названий для «чтения» населения. Такие авторы, как Горь­кий, Ромен Роллан, Маяковский, прос­то вычеркнуты отовсюду. Их произведения просмотру не подлежат. Мне лично полагается прочесть всего Леонова, Серге­ева-Ценского и Хвылевого, который в советское время был изъят за национализм. Работают в библиотеке так, словно все нынешнее навсегда и нет вовсе советского наступления.

Не вяжется все это с паническим настроением, царящим в одних кругах города, и с нетерпеливым ожиданием большевиков в других. Слухи наши уподобляются «испорченному телефону». Если здесь говорят о сдаче немцами Харькова (а он, увы, еще у них) и повышают цены на базарах, то в Фастове уже не ходят больше ни немецкие, ни украинские деньги. И население приготовилось к встрече советских войск. Пока же произойдут какие-либо действительные события, в газете есть сообщение о расстреле нескольких человек за слушание советского радио и за сообщение сведений населению. Будет плохо. Испугается и наш... Так мы все-таки кое-что знали.

Странное явление в последние дни: по радио вчера и сегодня с комментариями играют русскую музыку. Вчера играли «Ше­херезаду» Римского, сегодня Глинку и Чайковского. Это такая новость, что даже не верится. Все полтора года мы совсем не слыхали по радио русской музыки. Еще неделю назад немец-шеф радио предложил солистам петь русские романсы по-украински. И вдруг русская музыка!

13 февраля 1943 года, суббота.

Сокращают немцы фронт. Сегодня Крас­нодар «сократили». Из Харькова все беженцы едут. От бомбежки. Фронт от Харькова еще далеко. И бомбят их наши здорово. Говорят, там Гитлер с Муссолини заседали, а через Полтаву ехали. Так это их большевики бомбами донять хотели.

По советскому радио — взят городок в получасе езды от Ростова. Так оно и выходит, что фронт сокращается, только все-таки нестерпимо медленно, немцы еще очень сильны. И сколько наших людей платят своей жизнью за это сокращение фронта! Мы обязаны об этом помнить и терпеливо ждать. Наш барометр — сало — стоит сегодня 1400 рублей.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter